Когда я собралась уходить, Нэш дал мне адрес подруги, к которой поехала Энн в вечер убийства. Я медленно проехала вдоль домов с квадратными дворами. Эти кварталы западной части города были относительно новыми. Особенно если судить по сочно-зеленому цвету газона. Каких-нибудь лет тридцать назад на нем раскатали рулон газонной травы, куда лучше той темной, жесткой и колючей, что растет перед маминым домом. Она разве что на свистульки годится. Расщепишь травинку посередине, дунешь в нее – свистит. Так и свистишь, пока губы не зачешутся.

Энн Нэш должна была доехать до дома подруги от силы за пять минут. Прибавим еще десять минут на тот случай, если она поехала более длинным путем, надеясь покататься подольше, раз ей выпала такая возможность. Конечно, девятилетнему ребенку быстро надоест наворачивать круги по одному и тому же кварталу. Кстати, интересно, куда делся велосипед?

Медленно проехала мимо дома Эмили Стоун. Сумерки сгущались, и свет уже зажгли, так что я успела увидеть силуэт девочки, промелькнувшей в окне. Держу пари, что ее родители признаются своим друзьям: «Теперь мы обнимаем ее перед сном чуть сильнее, чем прежде». Эмили наверняка строит догадки о том, в каком месте ее подругу схватили и потащили убивать.

Я тоже об этом думала. Выдрать двадцать с лишним зубов – нелегкий труд, хоть жертва была и маленькой, и бездыханной. Преступник, очевидно, сделал это в другом, более укромном месте, где можно было остановиться и перевести дыхание.

Я посмотрела на фотографию, углы которой загнулись, будто желая защитить Энн. Своей бунтарской стрижкой и насмешливой улыбкой она напоминала На тали. Эта девочка мне тоже понравилась. Я спрятала фотографию в бардачок. Потом приподняла рукав блузки и на внутренней стороне запястья написала ручкой ее полное имя: Энн Мари Нэш.

Чтобы развернуться, мне было нужно подъехать к какому-нибудь дому, но я этого делать не стала. Местным жителям и так тревожно, не хватало только неизвестных машин, разъезжающих у них под окнами. Поэтому я сразу повернула налево и поехала к маме более длинным путем. Я подумала, не стоит ли ей позвонить, и в трех кварталах от ее дома решила этого не делать. Поздно звонить, ни к чему эта фальшивая куртуазность. Вы же не станете выяснять, можно ли пересечь государственную границу, после того как ее перешли.

Мама живет в большом доме, расположенном в самой южной части Уинд-Гапа, в богатом районе, если три квартала можно считать районом. Этот дом, где я провела детство, – изысканный викторианский особняк с характерными для своей эпохи элементами, такими как «вдовья площадка» [5] , опоясывающая терраса, летняя веранда с тыльной стороны и купол на крыше. В нем много уютных уголков и закутков, удаленных друг от друга. Люди в XIX веке, особенно на юге, старались держаться подальше друг от друга, чтобы не заразиться туберкулезом и гриппом, поэтому дома строили большие, ведь не так просто оградиться от похоти и страсти, опасных чувств. Лишняя комната или пристройка не помешает.

Мамин дом стоит на вершине очень крутого холма. Туда можно проехать на первой скорости по старой, растрескавшейся дороге и поставить машину под навес. Также можно припарковаться внизу и подняться к дому по лестнице из шестидесяти трех ступенек, левой рукой держась за перила – тонкие, не толще сигареты. В детстве я всегда поднималась к дому по лестнице, а вниз сбегала по дороге. Полагала, что перила установлены слева, если идти вверх, специально для меня, потому что я левша, – значит, кто-то обо мне позаботился. Странно, что мне приходили в голову такие самонадеянные мысли.

Я поставила машину внизу, чтобы мой приезд не выглядел внезапным вторжением. Пока поднималась к дому, взмокла. Прежде чем позвонить в дверь, подняв волосы, обмахнула затылок и несколько раз оттянула от тела кофточку. На подмышках блузки лазурного цвета остались неприличные пятна. Мама еще скажет, что от меня разит.

Нажала кнопку звонка. Послышалось «дин-дон». Когда я была маленькой, звонок звучал пронзительным свистом, теперь же тональность поменяли. Новый звук напоминал сигнал из аудиокниг для детей, означающий, что пора перевернуть страницу. Было 9:15 – довольно поздно; может, они уже легли спать.

– Кто там? – послышался за дверью высокий мамин голос.

– Мама, привет! Это Камилла, – ответила я, стараясь сдержать волнение.

– Камилла? – Мама открыла дверь и появилась на пороге; она не казалась удивленной и даже не обняла меня, хотя бы неловко, как я ожидала. – Что-то случилось?

– Нет, мама, ничего. Я приехала по делу.

– Вот как… По делу? Ох, господи, извини, дорогая. Входи, входи. Правда, боюсь, что дом выглядит неприлично – тут такой беспорядок…

Но с порога было видно – в доме все безупречно. Прихожую украшало несколько букетов садовых тюльпанов в вазах. В воздухе было столько пыльцы, что у меня заслезились глаза. Мама, конечно, не стала спрашивать, по каким делам я приехала в Уинд-Гап. Она редко задавала вопросы, требующие развернутого ответа. Трудно понять почему: то ли из чрезмерной деликатности, то ли ее просто мало что волновало. Угадайте, что я считала наиболее вероятным?

– Камилла, хочешь чего-нибудь выпить? Мы с Аланом пьем сейчас «Амаретто сауэр». – Она показала бокал, который держала в руке. – Я добавила в него немного «спрайта», чтобы подсластить. Могу еще предложить мангового сока, вина, сладкого чая или воды со льдом. Или содовой. Где ты собираешься жить?

– Странный вопрос. Я надеялась, что поживу здесь. Всего несколько дней.

Небольшое замешательство; ее длинные ногти, накрашенные прозрачным розовым лаком, цокнули по бокалу.

– Ну конечно, вот и прекрасно. Жаль, что ты не позвонила. Просто чтобы меня предупредить. Тогда бы тебе ужин приготовили, а то и угостить нечем. Иди поздоровайся с Аланом. Мы с ним сидим на веранде за домом.

Она пошла по коридору, оставаясь на виду, – из гостиных и библиотек, расположенных с обеих сторон, лился яркий белый свет. Я не сводила с мамы глаз. В последней раз мы виделись с ней год назад. Я перекрасила волосы, из рыжего в каштановый, но она, кажется, этого не заметила. Она совсем не изменилась, а впрочем, выглядела чуть старше меня теперешней, хотя ей уже под пятьдесят. Матово-бледное лицо, длинные светлые волосы и голубые глаза – похожа на красивую куклу, которую хранят так бережно, что никто с ней не играет. На ней было длинное розовое хлопковое платье и белые домашние туфли. Она вертела в руках бокал с коктейлем, но не пролила ни капли.

– Алан, Камилла приехала. – Она скрылась в кухне (в доме их две, основная – большая, другая маленькая) и загремела лотком для льда.

– Кто?

Я выглянула из-за угла и улыбнулась:

– Камилла. Прошу прощения, что приехала без звонка.

Глядя на маму, можно вообразить, что ее муж – какой-нибудь бывший футболист-рекордсмен. Она хорошо смотрелась бы с усатым атлетом огромного роста. Но Алан был худым как щепка, с высокими острыми скулами и раскосыми глазами. Так и хотелось положить его под капельницу. Одевался он всегда вычурно, даже для банальных семейных посиделок за бокалом коктейля. Сейчас он был в белых шортах сафари, из которых торчали его тощие как спички ноги, и светло-голубом свитере, надетом поверх жесткой, плотной рубашки. Он никогда не потел. Щепка влаги не выделяет.

– Камилла… Вот приятный сюрприз… Очень рад, – протяжно произнес он без всякого выражения. – В такую даль, но все-таки добралась. Я уж думал, у тебя мораторий на все, что южнее Иллинойса.

– Я здесь по работе на самом деле.

– По работе… – Он улыбнулся. Это уже звучало по чти как вопрос.

Вошла мама, теперь ее волосы были перевязаны голубой лентой с бантом – настоящая Венди Дарлинг [6] , только взрослая. Она вручила мне холодный бокал шипучего коктейля, погладила меня по плечу и села рядом с Аланом – поближе к нему, но подальше от меня.